Невеста казака

В начале 2014-го года я познакомился с одним удивительным пенсионером. Опрятный, интеллигентный и образованный, он был похож на эдакого современного Мерлина, только лысого, без бороды и в очках. При совке он объездил многие края и сменил множество мест работы: отучился в институте на географа, поработал в одесском порту грузчиком, потом, когда на комсомольскую романтику потянуло, катался на Ямал, на Сахалин. Вернувшись, работал корреспондентом в местной газете. В своих поездках очень любил делать разные краеведческие записки, коих у него скопилось на данный момент уйма. Тут и легенды коренных народов Севера, и описание традиций какого-то старообрядческого скита, пересказанные неким дедом Василием Мищеряковым, и пьяные россказни иностранных моряков, и песни — чего только нет. Есть и странные, мистические истории.

Зовут моего приятеля Николай Николаевич, или, попросту, Дед-краевед. Когда-то его так обозвали пятиклашки в школе, куда он приходил поделиться краеведческим материалом Днепропетровщины, а ему такое прозвище возьми да и придись по душе. В общем, взял я у Деда-краеведа пару тетрадок «на почитать». Толстые такие, знаете ли, общие тетради в клеёнчатых коричневых обложках «под крокодила», пожелтевшая бумага в клеточку вся исписана ровными, аккуратными буквами, кое-где — простенькие рисунки, а где песни записаны — нотки. И вот, листая одну из этих тетрадок, наткнулся я на историю, которая сошла бы за сказку, если бы не случилась, если верить Николаю Николаевичу, в 1979-м году…

Есть у нас такой город — Жёлтые Воды. Когда-то в тех местах случилась битва между казаками Богдана Хмельницкого и польским войском под командованием Потоцкого. Казаки тогда одержали победу, но не без потерь. До сих пор, бывает, нежданно-негаданно отдает земля археологический материал той поры. Так и случилось летом 1979-го года. Рыли строительный котлован на окраине городка, уходившей в поля и огороды, и наткнулись на человеческие останки. Сообщили куда надо, и тут же на место находки выехали все, кто следовало: от милиции и фельдшеров до научных работников и районной партверхушки.

В тогдашней прессе подобные небольшие находки особенно не афишировались, но и доступа к ним было побольше. Поняв, что останки не криминальные и, к тому же, имеют историческое значение, руководство распорядилось провести раскопки с привлечением всяких пионеров, комсомольцев и студентов-отличников исторических факультетов. Руководителя раскопок прислали из Днепропетровска, и работа закипела.
Понемногу начали проясняться детали. Найдя справа от черепа серебряную серьгу, было подумали, что откопали женщину, но в захоронении были останки высокого, физически развитого мужчины, который погиб от удара в голову — череп раскроен, рана пересекала левую глазницу до скулы. Кроме того, при трупе была сабля в ножнах, богатый пояс, остатки мужской одежды и серебряный крест. Стало быть, казак. А что серьга у черепа лежала, так то знамо дело — запорожцы носили серьги с символической целью, и такая серьга означала, что погибший был последним мужчиной в своём роду.
Раскопки продолжались, но кости из земли извлекать не спешили. На основании такого материала можно было и диссертацию написать, и студентов обучить уму-разуму, так что местные отличники учёбы, хмуря брови, часами разглядывали скелет прямо в раскопе, задумчиво скребли карандашами километры тетрадной бумаги и, под чутким руководством преподавателей, измеряли линейкой извлечённые из могилы артефакты во всех проекциях.
Была среди студентов одна умница-старшекурсница по имени Катя. Девушка была красивая, но требовательная, а потому семьёй не обременённая. Сама была родом из деревни, а в городе жила в общежитии. Так вот, Катя эта всё дивилась габаритам погибшего запорожца: «Вот это был мужчина! Не то, что наши ботаники!». И спорить с ней решались немногие, ибо запорожец при жизни был роста высокого, под два метра, а в плечах был необычайно широк.

Вот как-то раз сидели Катерина с подружками вечером у раскопа и обсуждали дела амурные. Мороженое едят, ненаучно полемизируют: кто с кем переженился, кто еще только собирается, кто какую свадьбу хочет играть. Кому только белую «Волгу» подавай, кому — платье не как у всех, кто в кругу семьи праздника хочет, а кто — в компании близких друзей. И у всех женихи — один другого краше. Комсомольцы, спортсмены, перспективные научные работники. Даже фарцовщик один был. И только у Катьки — никого. Подружки её и так, и эдак допытывали: кто, мол, избранник твой, да она всё отнекивалась.
— Уж не облюбовала ли ты запорожца своего? — в шутку спросила одна из подруг, ткнув палочкой от эскимо в сторону ямы.
— А даже если бы и так! — гордо вздёрнула подбородок Катя.
— Ну, так и пошла бы за него! Ишь, всё тебе наши парни не такие! Не угодишь! Балованная! — смеялись подружки.
— А и пошла бы! Всё одно этот мертвец краше будет, чем ваши заморыши!
Со стороны степи подул тёплый июльский ветер, и подружки притихли, а разговор перешёл в иное русло, и шумная компания постепенно разбилась на группки поменьше, разбредаясь на ночлег. Раскопки близились к концу.

До конца лета Катя жила у отца в деревне. Жили они вдвоём, так как Катина мама умерла от болезни задолго до того. Дом был просторный, светлый, всё сияло чистотой. По бокам — соседи хорошие, через пару домов — дом культуры, сельсовет недалеко, а окна Катиной спальни выходили на старую пожарную вышку. Старожилы поговаривали, что на том месте раньше, до революции, стояла очень старая церковь с колокольней. В те иконоборческие годы церковь разобрали по камню на строительство экономически обоснованных коровников, а колокольню решили подорвать. Но ни с первого, ни со второго заряда она не рухнула. Тогда ответственный комиссар, почесав затылок, распорядился колокольню экономически тоже обосновать, переоборудовать в пожарную вышку.

Днём Катерина в огороде отцу помогала. Вечером гуляла, или играла с Найдой, отцовской борзой. Она, на правах единственной в деревне породистой собаки, спала всегда в доме, забираясь на кровать к кому-либо из домочадцев. А вот ночью… Ночью Катю стали мучить кошмары. Будто стоит кто-то под окном и зовёт её тихо, по имени называет. Сперва она просыпалась, выглянет в окошко, а там нет никого. Со временем успокоилась, даже привыкать к снам стала.

Как-то ночью снился ей тот самый сон. Будто она лежит в постели, а кто-то стоит под окном и её по имени зовёт:
— Катеринаааа… Катеринааа… Выгляни в окошко, лицо твоё милое хочу увидеть, сил моих нет терпеть. Катерииинаааа…
— Ты кто такой? Я милицию вызову! Уходи! — неожиданно для себя ответила девушка неведомому голосу.
— Не бойся, Катерина! Не бойся, сердце моё! Выгляни в окошко, Христом Богом тебя заклинаю!
«Ну, раз Богом заклинает, то не нечисть какая-нибудь», — подумала девушка и осторожно подошла к окну, приоткрыв шторку. За стеклом стоял самый настоящий казак, каких рисуют на картинках: красивый, высокий, смуглый, с чёрным чубом и длинными висячими усами, в красивой старинной одежде, в которой ходили запорожцы — в шароварах, сорочке и сапогах-сафьянцах, на плечи накинут кунтуш, а на поясе висит сабля. Его лицо с левой стороны пересекал шрам, а левый глаз был совершенно белый, что, впрочем, нисколько не умаляло его красоты. Лунный свет отражался в серебряной серьге в его правом ухе. Уж не о таком ли женихе мечтала она все эти годы?
— Ну, здравствуй, Катерина, душа моя, — улыбнувшись белозубой улыбкой, промолвил казак. — Помнишь меня? Это я, Максим, суженый твой. Что ж так долго не выходишь ко мне? Боишься меня, али не люб я тебе больше?
— Люб… — как зачарованная, сказала Катя, и тут же, испугавшись собственных слов, закрыла рот ладошками. И проснулась, обливаясь холодным потом. За окном была ночь, сквозь шторки пробивался лунный свет, размазывая по дощатому полу тень оконной рамы. Где-то за селом по трассе пронеслась машина, и девушка услышала приближающиеся из глубины дома собачьи шаги.
— Найда! Найдочка! Иди сюда, моя девочка!
Отцовская собака завиляла хвостом и запрыгнула на постель, устроившись у Кати в ногах. Девушка потрепала пса по загривку и, устроившись поудобней под тонким летним одеялом, уснула крепким сном.

Утром ночное Катино наваждение казалось далёким и совсем не страшным. Целый день девушка провозилась в огороде отца, убирая урожай помидоров и пропалывая грядки. Потом сходила к соседке, бабе Алёне, за молоком. С удовольствием выпив стаканчик ещё тёплого молока, поставила крынку в холодильник. Весь вечер она провела, общаясь с отцом на отвлечённые темы, поиграла немного с Найдой и легла в постель, прихватив томик любимого с детства Фенимора Купера — почитать на сон грядущий. Когда буквы уже начинали прыгать и размываться у неё перед глазами, а из отцовской комнаты донёсся приглушённый храп, скрипнула калитка.
— Катерина, сердце моё… — донёсся с улицы знакомый голос.
Без страха подошла она к окошку, за которым её ждал гость из далёкого прошлого. При нём была небольшая подорожная бандура. Он осыпал её комплиментами, потом, скрестив ноги, сел прямо на траву посреди двора и заиграл на бандуре, напевая какую-то протяжную, печальную песню. Она же, сама не зная отчего, рассказывал ему о своей учёбе, о новинках техники, о том, что кони теперь из железа и называются «мотоцикл», а на огромных кораблях по морю плавают сотни людей.
— Ох и умная ж ты, Катерина, — заправив один из своих длинных усов за ухо, сказал казак. — Хороша моя невеста, всем на зависть!
Катя смутилась и потупила взор. Он снова запел, а она слушала, локтями опираясь на подоконник.
— Ну, пора мне уходить. Да что-то в горле пересохло. А дай-ка мне, сердце моё, напиться в дорогу!
Девушка сходила к холодильнику, достала оттуда крынку с молоком и, открыв окошко, передала казаку. Максим в несколько глотков осушил посуду, вытер рукавом усы и вернул её Кате. Поблагодарив студентку за гостеприимство, запорожец зашагал прочь со двора, а Катерина ещё долго провожала его взглядом, пока тот не скрылся за старой пожарной вышкой…

— И вот представь, он мне и говорит: «Михал Ильич, ты не прав! Не брал я этот карбюратор!». А я ему: «Так а кто взял, шельмец ты эдакий, растуды его в подмышку?! Киплинг?», а он мне: «Во-во, Ильич! Точно! Ты сначала у этого немца своего спроси, а потом на порядочных людей наговаривай!». Так и сказал, вот чудило, представь! Не знает, кто такой Киплинг! А ещё механизатор! — голос отца звучал с кухни, пока Катерина зашивала его рабочую рубаху. — Кать, а ты где молоко брала? У Таньки Гаючки, что-ли?
— Нет, пап. У бабы Алёны, соседки. А что?
— Да прокисло вконец. А ты сразу в холодильник ставила?
— Сразу. Что ж я, совсем, что ли?
— Да нет, нет, конечно. Ну да ладно, ну его! Оставлю. Может, творог будет.
Зашив рубашку, Катя приготовила на ужин густой, наваристый борщ. Они с отцом поели, и довольный родитель всё нахваливал: какая, мол, у него дочь хозяйка замечательная выросла! Наелись, телевизор посмотрели и спать по комнатам разошлись.

В эту ночь она уже с нетерпением ждала его. Ей нравился его голос, нравились его чёрные усы, его большие, сильные руки. И он пришёл, как и вчера — такой же статный, такой же красивый.
— Что-то проголодался я с дороги, душа моя, — сказал казак. — Нет ли у тебя чего поесть?
Девушке было так легко с её ночным гостем — институтских парней она сторонилась, всё они ей были неинтересны. То слишком занудные, то излишне хулиганистые, то некрасивые. Не то, что этот. Недолго думая, пригласила она Максима в дом, открыла ему двери, и он, пригнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, вошёл в сени, перекрестился. Девушка схватила его за руку и потащила в кухню, а из отцовской спальни выбежала Найда, и принялась обнюхивать гостя, пока Катя доставала из холодильника борщ и наливала его в миску, поставила на стол хлеб и блюдечко и голубую керамическую солонку.
— Ах, какой славный у твоего батьки пёс! Такой друг казаку всегда пригодится! — Максим возился собакой, а та виляла хвостом и довольно ворчала, в шутку пытаясь укусить его за руку — очевидно, запорожец животному тоже понравился.
Мигом прикончив борщ, парень вытер миску краюхой хлеба, которую бросил собаке.
— Хороша хозяйка! Славная будет мне жена! — Казак притянул к себе девушку и смачно поцеловал, прикусив ей губу. Катя вздрогнула от боли и неожиданности и, оттолкнув запорожца, прикоснулась к ранке. Во рту стоял солоноватый привкус крови. Максим громогласно рассмеялся и Катя проснулась.

«Наверное, сама во сне прикусила», — думала девушка, разглядывая в зеркало тёмно-бурое, слегка опухшее пятнышко на губе. Она умылась, почистила зубы, причесалась, и заплела косу. День предстоял долгий, работы было вдоволь: половину огорода предстояло переполоть, в район за покупками съездить, а заодно — встретиться с институтской подружкой. Катя вышла из крохотной ванной и отправилась на кухню, где чем-то стучал отец.
Михаила Ильича она застала за необычным для столь ранней поры занятием: отодвинув от стены холодильник, он копался в его потрохах, проверяя трубочки, на полу вокруг холодильника валялись инструменты.
— Паааап? — вопросительно протянула Катя.
— Ой, Кать, проснулась уже? А я тут с этим идолищем железным воюю. Сломался, поганец, наверно. Я утром борща твоего хотел покушать, достал, понюхал — скис! Главное, другим продуктам — ничего, а борщ скис к такой матери, а я ж его вчера сам в холодильник ставил. На нижней полке, видать, не морозит совсем. Надо бы Василича позвать. Может, вместе чего скумекаем… — отец всё продолжал говорить, а сердце девушки неприятно кольнуло, в висках барабанной дробью забилось чувство тревоги, к горлу подкатил неприятный комок. Она подошла к хлебнице, открыла резную деревянную дверцу и извлекла пол батона вчерашнего хлеба. Хлеб сморщился, тут и там его покрыли пятна серо-зелёной плесени.
— Вот это да! — воскликнул отец, вытирая руки о полу рубахи. — И хлеб пропал! Что за жизнь, куда на хлебзаводе смотрят?
— Это не на хлебзаводе смотрят, папа, это… — хлеб с глухим стуком упал на половицы, а Катя уселась на табурет и залилась слезами. Отец тщетно силился её успокоить. Сквозь всхлипы и рыдания она рассказывала, рассказывала, рассказывала… О раскопках, о легкомысленном обещании, данном у ямы с костями запорожца, о своих снах, о том, как угощала Максима молоком, борщом, хлебом…
Отец слушал. Слушал и молчал. Как ни странно, но Катю это даже успокоило. К тому же пришла Найда и трогательно уткнулась узкой мордочкой в руку девушки. Катя засмеялась и погладила собаку, голос её охрип от слёз.
— Найда, ты стереги эту дурёху, пока я не вернусь, на тебя вся надежда. А ты, дочурка, сиди тихо, я тут к соседке схожу, — с этими словами Михаил Ильич вышел из дома.

Отсутствовал он часа два, а потом вернулся в компании бабы Алёны. Старушка улыбалась и несла в руках что-то, завёрнутое в чистое полотенце. Катя с интересом разглядывала бабушку: та была одета во всё новое, даже обувь на ней блестела, как будто только из коробки. Бабулька извлекла из своего узелка свечу, какие-то травы, связанные в пучок и старый нож с деревянной ручкой. Перекрестилась на все стороны света, бормоча что-то себе под нос, зажгла свечу и обошла с ней все комнаты дома, не прекращая бормотать. Она крестила свечой окна, печь, двери и ляду, ведущую в подпол. Потом вошла в сени, подожгла свои травы, и ароматный дым наполнил все помещения. Кате стало невероятно легко дышаться: все заботы, казалось, упали с её плеч. Когда свеча почти прогорела, баба Алёна трижды провела лезвием ножа по пламени, а затем, потешно вскарабкавшись на принесённую отцом скамеечку, с силой вогнала нож сверху в дверной косяк, прямо над дверью, что вела из сеней в дом. В тот же миг свеча потухла, а соседка, крякнув, спустилась на пол.
Она уселась на скамеечку и попросила воды. Катя принесла ей с кухни кружку, и старушка с жадностью выпила всё до последней капли. Затем она долго объясняла Кате, что ей следует делать, если вновь придёт её сватать покойный запорожец…

— Катерина! Душа моя, сердце моё, отворяй скорее! Сил моих нет без тебя жить, и свет мне больше не мил без тебя, — его голос зазвучал, как только Катя сомкнула веки.
Она отворила дверь и он, войдя с улицы в сени, перекрестился и окинул помещение взглядом.
— Собирайся, милая. Нам путь неблизкий предстоит, рано выходить надо, панотец (священник) ждёт давно, — поторапливал её казак.
— Да ты погоди, сокол, — отвечала девушка. — Давай поедим на дорожку. Не годится голодным в путь пускаться. Только вот есть в сенях будем — в доме отец спит, слышишь? Вон, и стол я тебе тут поставила.
Сквозь приоткрытую дверь из глубины дома доносился храп. Не дожидаясь ответа, девушка пошла на кухню и высыпала в миску землю, которую оставила баба Алёна, взяла с полки самую большую кружку и, взболтав, вылила туда мутную, дурно пахнущую болотную воду. Вздохнув и успокоив дрожь в руках, Катя вернулась в сени, где её ждал казак. Вид у него был странно растерянный.
— Вот, милый, каши да пива тебе принесла.
— А ты, сердце моё? Не сядешь со мной?
— А я сухарик погрызу, — девушка извлекла из-за пазухи переданную соседкой проскурку, и откусила кусочек.
Казак ел землю так, вроде это действительно была каша, запивая болотной водой, как пивом. Катя в ужасе смотрела, как во рту запорожца исчезают полные ложки чернозёма, скрипевшего на его зубах и окрашивающего их в черный цвет. Тут уж будто сама кожа его посерела, а усы и чуб из угольно-чёрных стали светло-серыми. Его белый левый глаз казался теперь совсем уж неживым, хотя… Это же был не левый, а правый глаз!
— Что такое, милая? — казак повернулся, глядя на неё мёртвым взглядом. На месте шрама на его лице зияла кривая прореха, из которой сочилась тёмно-бурая, смердящая кровь. — Ужель стал я тебе не люб?
Девушка вскрикнула, вскочила на ноги и молнией ринулась в дом, захлопнув за собою дверь, ведущую в сени. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, слёзы брызнули из глаз, и Катя затараторила заученный на память заговор:
— Что я обещала, то кошка украла, то птица унесла, собака забрала. Забрала, перегрызла, в огороде зарыла. Теперь тебе ко мне не ходить, меня не сватать, в чистом поле у тополя землю есть да на гадком болоте воду пить. Сгинь, сгинь, сгинь! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!
Затаив дыхание, она прислушалась. За дверью кто-то тихонько застонал, трижды топнул ногой, ударил кулаком в дверь, заставив Катю сдавленно вскрикнуть. Из щели между косяком и дверью послышался шёпот, обдавший дрожащую от страха студентку могильным холодом:
— Не забуду я тебя, Катерина. Час настанет — с того света вернусь. Ты меня забудешь, а я рядом с тобой буду.
Потом из-за двери послышались торопливые тяжёлые шаги, Катя глубоко вздохнула, утирая слёзы, и только тут поняла, что там, в сенях, осталась Найда! Она всё вертелась у неё под ногами, пока девушка накрывала на стол. Пересилив страх, Катерина распахнула дверь, но ни собаки, ни запорожца в сенях не было, лишь слабо покачивалась в скрипучих петлях входная дверь. Катя открыла рот, чтобы закричать, позвать собаку, но... Проснулась.

Отца в доме не было. Катя обошла весь дом, но нигде не смогла его найти. Она вышла во двор, но и там не обнаружила и следа Михаила Ильича. Найды тоже нигде не было видно. Она волновалась за собаку и за папу, всё произошедшее с ней казалось одним кошмарным сном, который никак не хотел заканчиваться. Катя побрела вдоль по улице к сельсовету, затем пошла к пожарной вышке, но и там никого не обнаружила. Она вернулась домой, прибралась, оставив на всякий случай нетронутым нож, всё ещё торчавший из дверного косяка. Сотню раз проклинала она себя за бездумно данное тогда, над казацкой могилой, обещание.

Отец вернулся только к вечеру: грустный, усталый, в запылённой одежде. Он рассказал, что рано утром сквозь сон услышал, как хлопнула дверь, и как Найда ринулась на звук. Он встал следом, но было уже поздно, собака убежала. Как ни искал он свою любимицу, да так и не нашёл — Найда будто испарилась, выбежав за дверь в сени. Может, собака, повинуясь неведомой прихоти природы, оставила любимого хозяина, а может, уставший от одиночества призрак запорожского казака Максима забрал пса себе.
Как бы то ни было, но собака так никогда и не вернулась домой. Прошёл учебный год, и вот, снова собираясь на побывку в родную деревню, Катя подобрала на улице, прямо возле общежития, чёрного котёнка с умилительными белыми лапками и белым пятнышком на лбу. Он трогательно бежал за девушкой, пока та с чемоданом шла к автобусной остановке. Сердце студентки не выдержало, и она взяла кота с собой. Котёнок оказался смышлёный, ласковый и игривый, Катерина очень к нему привязалась. Правда, уже позже выяснилась одна неприятная особенность — кот ничего не видел левым глазом…

(Взято из просторов интернета.)